Неточные совпадения
Она вошла, едва переводя дух от скорого бега,
сняла с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет!
на улице встретила!» Мать пригнула ее
на колени и поставила подле себя.
Он стоял в пальто, в шапке, в глубоких валяных ботиках
на ногах и, держа под мышкой палку,
снимал с рук перчатки. Оказалось, что он провел ночь у роженицы, в этой же
улице.
Он
снял фуражку, к виску его прилипла прядка волос, и только одна была неподвижна, а остальные вихры шевелились и дыбились. Клим вздохнул, — хорошо красив был Макаров. Это ему следовало бы жениться
на Телепневой. Как глупо все. Сквозь оглушительный шум
улицы Клим слышал...
«Кончилось», — подумал Самгин.
Сняв очки и спрятав их в карман, он перешел
на другую сторону
улицы, где курчавый парень и Макаров, поставив Алину к стене, удерживали ее, а она отталкивала их. В эту минуту Игнат, наклонясь, схватил гроб за край, легко приподнял его и, поставив
на попа, взвизгнул...
— Обожаю Москву! Горжусь, что я — москвич! Благоговейно — да-с! — хожу по одним
улицам со знаменитейшими артистами и учеными нашими! Счастлив
снять шапку пред Васильем Осиповичем Ключевским, Толстого, Льва — Льва-с! — дважды встречал. А когда Мария Ермолова
на репетицию едет, так я
на колени среди
улицы встать готов, — сердечное слово!
— Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых,
снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала
на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
Возвращавшиеся с поля мужики, трясясь рысью
на облучках пустых телег,
снимая шапки, с удивлением следили зa необыкновенным человеком, шедшим по их
улице; бабы выходили за ворота и
на крыльца и показывали его друг другу, провожая глазами.
Через несколько секунд дело объяснилось: зоркие глаза начальника края успели из-за фартука усмотреть, что ученики, стоявшие в палисаднике, не
сняли шапок. Они, конечно, сейчас же исправили свою оплошность, и только один, брат хозяйки, — малыш, кажется, из второго класса, — глядел, выпучив глаза и разинув рот,
на странного генерала, неизвестно зачем трусившего грузным аллюром через
улицу… Безак вбежал в палисадник, схватил гимназиста за ухо и передал подбежавшим полицейским...
Парфен в это время сидел
на улице,
на бревнах, под присмотром сотского. Когда он увидал подходящих с гробом людей, то, заметно побледнев, сейчас же встал
на ноги,
снял шапку и перекрестился.
Мужик придет к нему за требой — непременно требует, чтобы в телеге приезжал и чтобы ковер ему в телеге был: «Ты, говорит, не меня, а сан мой почитать должен!» Кто теперь
на улице встретится, хоть малый ребенок, и шапки перед ним не
снимет, он сейчас его в церковь — и
на колени: у нас народ этого не любит!
Отворились ворота,
на улицу вынесли крышку гроба с венками в красных лентах. Люди дружно
сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами
на красном лице быстро шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим голосом...
Вообще я знаю очень много примеров подобного рода логики. Есть у меня приятель судья, очень хороший человек. Пришла к нему экономка с жалобой, что такой-то писец ее изобидел: встретившись с ней
на улице, картуза не
снял. Экономка — бабенка здоровая, кровь с молоком; судья человек древний и экономок любит до смерти. Подать сюда писца.
Притом мне жарко было в натопленных комнатах, и я, не
снимая мундира, потихоньку вышел в переднюю, надел шинель, отворил наружную дверь и вышел
на улицу.
— А страшно, так встану
на колени, помолюсь — и все как рукой
снимет! Да и чего бояться? днем — светло, а ночью у меня везде, во всех комнатах, лампадки горят! С
улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой у меня бал! Заступники да угодники Божии — вот и весь мой бал!
Богданов в тот же день призвал Мачигина. Перед входом в инспекторскую квартиру Мачигин стал
на улице спиною к солнцу,
снял шляпу и причесался
на тень пятернею.
В этой
улице его смущал больше всех исправник: в праздники он с полудня до вечера сидел у окна, курил трубку
на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у него была обрита, от висков к усам росли седые баки, — сливаясь с жёлтыми волосами усов, они делали лицо исправника похожим
на собачье. Матвей
снимал картуз и почтительно кланялся.
Он присел
на корточки и, найдя щель в заборе, стал негромко звать Бориса, но щёлкнула щеколда калитки, и
на улицу выглянула сама Евгения Петровна; Кожемякин выпрямился,
снял картуз и наклонил голову.
Не раз
на глаза навёртывались слёзы;
снимая пальцем капельку влаги, он, надув губы, сначала рассматривал её
на свет, потом отирал палец о рубаху, точно давил слезу. Город молчал, он как бы растаял в зное, и не было его; лишь изредка по
улице тихо, нерешительно шаркали чьи-то шаги, — должно быть, проходили в поисках милостыни мужики, очумевшие от голода и опьяняющей жары.
Встретил меня
на улице и ну меня обнимать, да потихоньку
снял у меня с сабли темляк и положил его мне в карман шинели, а сам сообщил, что «Постельников, говорит, манкирует формой и подает вредный пример другим».
Через минуту вышел
на улицу человек небольшого роста с фонарем; высокий незнакомец,
сняв почтительно свою шапку, открыл голову, обвязанную полотном,
на котором приметны были кровавые пятна.
На пути попадались навстречу извозчичьи пролетки, но такую слабость, как езда
на извозчиках, дядя позволял себе только в исключительных случаях и по большим праздникам. Он и Егорушка долго шли по мощеным
улицам, потом шли по
улицам, где были одни только тротуары, а мостовых не было, и в конце концов попали
на такие
улицы, где не было ни мостовых, ни тротуаров. Когда ноги и язык довели их до Малой Нижней
улицы, оба они были красны и,
сняв шляпы, вытирали пот.
Наутро город встал как громом пораженный, потому что история приняла размеры странные и чудовищные.
На Персональной
улице к полудню осталось в живых только три курицы, в крайнем домике, где
снимал квартиру уездный фининспектор, но и те издохли к часу дня. А к вечеру городок Стекловск гудел и кипел, как улей, и по нем катилось грозное слово «мор». Фамилия Дроздовой попала в местную газету «Красный боец» в статье под заголовком: «Неужели куриная чума?», а оттуда пронеслось в Москву.
В Усторожье игумен прежде останавливался всегда у воеводы, потому что
на своем подворье и бедно и неприборно, а теперь велел ехать прямо в Набежную
улицу. Прежде-то подворье ломилось от монастырских припасов, разных кладей и рухляди, а теперь один Спиридон управлялся, да и тому делать было нечего. У ворот подворья сидел какой-то оборванный мужик. Он поднялся, завидев тяжелую игуменскую колымагу,
снял шапку и, как показалось игумену, улыбнулся.
В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел
на улицу и поплелся… Придя машинально домой, не
снимая вицмундира, он лег
на диван и… помер.
Едет он по селу
улицей — все шапки
снимают; приедет в церковь к обедне — станет с супругой впереди у крылоса, подтягивает дьячку и любуется
на пожертвованное им паникадило; после обедни подойдет ко кресту первым после Грацианова и получит от батюшки заздравную просвиру.
Чтобы как-нибудь не вздумал удерживать хозяин, он вышел потихоньку из комнаты, отыскал в передней шинель, которую не без сожаления увидел лежавшею
на полу, стряхнул ее,
снял с нее всякую пушинку, надел
на плеча и опустился по лестнице
на улицу.
А однажды боров вырвался
на улицу и мы, шестеро парней, два часа бегали за ним по городу, пока прохожий татарин не подбил свинье передние ноги палкой, после чего мы должны были тащить животное домой
на рогоже, к великой забаве жителей. Татары, покачивая головами, презрительно отплевывались, русские живо образовывали вокруг нас толпу провожатых, — черненький, ловкий студентик,
сняв фуражку, сочувственно и громко спросил Артема, указывая глазами
на верещавшую свинью...
В один из таких дней телега Маруси и Степана опять остановилась у наших ворот. День был холодный и ясный, кроме того, была суббота, и
на улице виднелись кучки татар. Прямо против нашего двора,
на завалинке, сидел мой сосед, татарин Абрашка, тот самый, которого Маруся выпроводила от себя ухватом. Он был навеселе и как-то иронически окликнул Степана, когда тот стал
снимать жерди наших ворот. В татарской фразе мне послышалось также имя Маруси.
Мальчики теперь не отпускали его одного
на улицу и всё следили за ним, чтобы он не упал; и когда во время катанья
на Старо-Киевской им встречалась Аня
на паре с пристяжной
на отлете и с Артыновым
на козлах вместо кучера, Петр Леонтьич
снимал цилиндр и собирался что-то крикнуть, а Петя и Андрюша брали его под руки и говорили умоляюще...
Дядя Захар иначе распорядился: он вывел свою худощавую лошаденку
на половину
улицы,
снял с нее узду и, проговоря: «Ну, ступай, одер экой!», что есть силы стегнул ее поводом по спине. Та, разумеется, побежала; но он и этим еще не удовольствовался, а нагнал ее и еще раз хлестнул.
Вышед
на улицу, Иван Андреевич стоял долгое время в таком положении, как будто ожидал, что с ним тотчас же будет удар. Он
снял шапку, отер холодный пот со лба, зажмурился, подумал о чем-то и пустился домой.
Вижу: входит Емеля: синий такой и волосы все в грязи, словно спал
на улице, исхудал весь, как лучина;
снял шинелишку, сел ко мне
на сундук, глядит
на меня.
Андрей Николаевич
снял с подоконника горшок с засохшей геранью и стал смотреть
на улицу.
Если б он был уверен сердцем своим (что, несмотря
на опыт, поминутно случалось с ним), что все его слушатели были добрейшие в мире люди, которые смеются только факту смешному, а не над его обреченною личностию, то он с удовольствием
снял бы фрак свой, надел его как-нибудь наизнанку и пошел бы в этом наряде, другим в угоду, а себе в наслаждение, по
улицам, лишь бы рассмешить своих покровителей и доставить им всем удовольствие.
Заткнув за кушак кинжал, подаренный мне Керимом, я
сняла со стены еще и дедушкино оружие и поспешно вышла
на улицу, где у порога сакли Селим держал под узды моего коня.
Вышел он
на улицу,
снял шапку, трижды перекрестился
на церковь, что стояла середь базарной площади, и, широко, во весь рот зевнувши, уселся
на приворотной скамейке.
Выйдя
на улицу, Форов и отец Евангел тотчас сели
на землю,
сняли обувь, связали
на веревочку, перекинули себе через плеча и, закатав вверх панталоны, пошли вброд через мелкую речку. Висленев этого не сделал: он не стал разуваться и сказал, что босой идти не может; он вошел в реку прямо в обуви и сильно измочился.
Встречаясь друг с другом
на улице, студенты фуражек не
снимали, а только кивали головой и говорили: «Mojn (Guten Morgen)!» [«Доброе утро!» (нем.)]
Через неделю мундир был готов. Выгладив его, Меркулов вышел
на улицу, повесил
на плетень и занялся чисткой;
снимет пушинку, отойдет
на сажень, щурится долго
на мундир и опять
снимет пушинку — и этак часа два.
От двери, оставшись один, посылает Екатерине Ивановне воздушный поцелуй. Екатерина Ивановна одна. Быстро встает,
снимает шляпу и странно, как актриса, перегибается перед зеркалом. Заглядывает вниз —
на улицу — и быстро со страхом отходит. Садится
на прежнее место в позе отчаяния и безысходности, но при входе Коромыслова меняет ее
на более спокойную. Коромыслов останавливается в нескольких шагах.
— Тут вдоль шоссе, трактиры, тут часто режут людей… Везде безработные, грабежи… У нас ночью по всей
улице сняли медные дощечки с дверей и дверные ручки… Вчера опять была экспроприация
на механическом заводе…
— Как тогда воротиться? Хоть
снимай мундир, совестно будет показаться
на улице.
Саша повиновался, но не вполне: рюмку водки он выпил, но сюртука не
снял и не лег, а сел в тени у окна, где от дурно вставленной рамы ходил холодок, и стал смотреть
на улицу.
Ямщик расправил ассигнацию, оказавшуюся пятирублевой,
снял шапку, видимо по привычке, хотя давшего ему бумажку уже не было
на улице, сунул ассигнацию за пазуху, потом еще раза два ударил себя по полам полушубка, сплюнул в сторону и взобравшись
на облучек, крикнул...
Но
на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и
сняли перед ним шапки.